Мысль о Рождестве тотчас же вызывает мысль о Чарльзе Диккенсе, чему есть две веские причины. Прежде всего, Диккенс — один из немногих английских писателей, писавших о Рождестве. Рождество — самый популярный английский праздник, но его место в английской литературе незначительно. Есть гимны, в основном дошедшие до нас из Средних Веков, есть крохотная горстка стихотворений Роберта Бриджса, Т. С. Элиота и других поэтов, а также есть Диккенс, и это практически все. Кроме того, Диккенс выгодно отличается почти от всех современных писателей тем, что он убедительно рисует картину человеческого счастья.
Диккенс успешно разработал тему Рождества дважды: в одной из глав «Записок Пиквикского клуба» и в «Рождественском гимне»(1). «Рождественский гимн» читали умирающему Ленину; по словам жены, он нашел «мещанскую сентиментальность» рассказа совершенно невыносимой(2). В чем-то Ленин был прав, но будь он здоровее, возможно, что он заметил бы, что из рассказа следуют интересные социологические выводы. Прежде всего, какими бы приторными ни были описания Диккенса, как бы отвратительна ни была «патетика» Крошки Тима, семья Крэтчитов явно получает удовольствие от жизни. Они кажутся счастливыми в том смысле, в котором граждане «Новостей ниоткуда» Уильяма Морриса счастливыми не кажутся. Более того (и то, что Диккенс это понимает, является одним из секретов его писательского мастерства), их счастье заключено в контрасте. Они рады тому, что наконец-то им есть, что есть. У дверей стоит волк, но он виляет хвостом. Пар от рождественского пудинга несется через улицы ломбардов и усталых рабочих, и призрак Скруджа стоит возле обеденного стола как в прямом, так и в переносном смысле. Боб Крэтчит даже хочет выпить за здоровье Скруджа, но миссис Крэтчит благоразумно отказывается. Семья Крэтчитов счастливо справляет праздник только потому, что он случается лишь раз в году. Мы верим в то, что они счастливы именно потому, что Рождество случается лишь раз в году. Их счастье убедительно потому, что оно временно.
С другой стороны, все попытки описать постоянное счастье заканчивались провалом. Утопий (кстати, слово «утопия» означает не «хорошее место», а всего лишь «несуществующее место») за последние триста-четыреста лет в литературе было описано множество, но все «положительные» утопии без исключения весьма непривлекательны, и довольно-таки безжизненны.
Самые известные из современных утопий создал Г. Дж. Уэллс. Понятие о том, как Уэллс представляет будущее, практически полностью можно получить из двух книг, написанных в начале двадцатых годов: «Сон» и «Люди как боги». В них описан мир в том виде, в котором Уэллс хотел бы его видеть, или по крайней мере убедил себя, что хочет его видеть. Этот мир основан на принципах просвещенного гедонизма и научного любопытства. Все зло и несчастье, присущее нам, оттуда изгнано. Невежество, войны, нищета, грязь, болезни, разочарование, голод, страх, тяжкий труд, мракобесие — все это исчезло. Если бы речь шла только об этом, то нельзя было бы отрицать, что все мы надеемся создать такой мир. Мы все хотим избавить мир от того, от чего его хочет избавить Уэллс. Но найдется ли кто-нибудь, желающий жить в утопии, описанной Уэллсом? Наоборот, желание не жить в таком мире, не проснуться однажды утром в гигиеническом пригородном саду, населенном нагими учительницами, стало сознательным политическим мотивом. Такая книга, как «О дивный новый мир» выражает реальный страх, который современный человек испытывает перед обществом рационального гедонизма, создать которое он в состоянии. Один писатель-католик недавно заявил, что так, как создание утопии стало людям по силам, перед обществом встала серьезная проблема: как утопии избежать. Нельзя игнорировать это замечание, принимая его за праздную остроту. Ибо одним из источников фашистского движения является желание не жить в слишком рациональном и слишком удобном мире.
Все «положительные» утопии друг на друга похожи в том, что они постулируют совершенство, но не в состоянии достичь счастья. «Новости ниоткуда» есть слащавая версия уэллсовской утопии. Все люди добры и разумны, вся обивка приходит из магазина Либертиз(3), но после прочтения остается некая водянистая грусть. Более значительно то, что Джонатан Свифт, один из гигантов воображения в истории литературы, также не смог придумать убедительную «положительную» утопию.
Первые три части «Путешествий Гулливера» являются самой едкой сатирой на человеческое общество, когда-либо написанной. Каждое слово в них до сих пор имеет силу; кое-где имеются достаточно подробные описания политических кошмаров нашего времени. Чего Свифт не смог создать, так это описания расы существ, которыми бы он восхищался. В последней части нам показаны отвратительные йэху, а также благородные гуигнгнмы, разумные лошади, свободные от людских пороков. Несмотря на свою высокую нравственность и великолепный здравый смысл, эти лошади — существа невероятно скучные. Подобно обитателям иных утопий, они заботятся в основном о том, как избежать беспокойства. Они проводят дни беспечно, спокойно, «разумно», будучи свободными не только от ссор, беспорядка и какой-либо опасности, но и от «страстей», включая физическую любовь. Партнеров они выбирают, руководствуясь принципами евгеники, избыточных проявлений любви избегают, а когда приходит время, умирают не без некоторой радости. В первых трех частях книги Свифт показывает, куда приводят людская глупость и гадость; но если у людей отнять глупость и гадость, получается, что остается тепловато-безразличное существование, которое не стоит влачить.
Все попытки описать счастье в загробном мире терпели не менее сокрушительный провал. Изобразить рай не легче, чем утопию, хотя ад в литературе занимают почетное место, и был многократно описан убедительно и со всеми подробностями.
Всем известно, что христианский рай в том виде, в каком его обычно описывают, является местом весьма малопривлекательным. Почти все христианские писатели или откровенно заявляют, что рай описать невозможно, или же несут чушь о золоте, драгоценных камнях, и бесконечном пении гимнов. Нельзя не признать, что это описание послужило вдохновением прекрасным стихам:
Стены твои — халцедон,
подходы к тебе — алмазы,
врата твои — подлинный жемчуг восточный
редкостный и драгоценный!
Тем не менее, это не те условия, в которых хотело бы жить большинство людей. Немало протестантских священников-ревивалистов и католических священников-иезуитов (читайте, например, замечательную проповедь в «Портрете художника в молодости» Джеймса Джойса) напугали свою паству до полусмерти словесными картинами ада. Но когда очередь доходит до рая, у них остаются лишь слова типа «экстаз» и «блаженство», и ни слова о том, из чего они состоят. Возможно, что самое живое предположение на эту тему высказал Тертуллиан, утверждавщий в знаменитом отрывке, что главное удовольствие рая — это смотреть на муки страждущих в аду.
Языческие версии рая немногим лучше, чем христианская. Кажется, что в Элисие всегда сумерки. Олимп, где боги жили и пили нектар и амброзию со своими нимфами и Гебой («бессмертными путанами» по словам Д. Г. Лоурэнса), несколько приятнее, чем христианский рай, но надолго там оставаться не хочется. Мусульманский же рай, где на каждого мужчину приходится по 77 гурий, все из которых требуют к себе внимания одновременно, есть сущий кошмар. Даже спиритуалисты, постоянно уверяющие нас в том, что «все прекрасно и удивительно», не могут описать потусторонний вид деятельности, который человек мыслящий не счел бы не просто непривлекательным, но невыносимым.
Так же обстоит дело и с описаниями совершенного счастья не утопического, не загробного, но всего лишь чувственного. Они всегда производят впечатление пустоты, пошлости, или и того, и другого. В начале поэмы «Орлеанская дева» Вольтер описывает жизнь Карла VII и его любовницы Агнес Сорель. Он пишет, что они были «всегда счастливы». В чем состояло их счастье? Бесконечные пиры, пьянство, охота и совокупления. Кого не стошнит после нескольких недель такого «счастья»? Рабле описывает счастливчиков, которых загробный мир утешает за несчастье в этом мире. Они поют песенку, которую можно перевести так: «Прыгать, танцевать, играться, пить вино белое и красное, бездельничать, и пересчитывать монеты золотые» — ужас, как скучно! Пустота самого понятия непрекращающегося удовольствия показана в картине Брейгеля «Страна ленивцев», на которой изображены трое спящих толстяков, в рот которым по воздуху сами собой летят вареные яйца и жареные свиные окорока.
По-видимому, люди неспособны описать, или даже вообразить счастье, кроме как путем контраста. Вот почему представления о рае или об утопии различных эпох так сильно отличаются. В преиндустриальном обществе рай описывался, как место бесконечного покоя, мощеное золотом, так как жизнь большинства людей состояла из тяжкого труда и нищеты. Гурии мусульманского рая отражают реалии полигамного общества, в котором женщины исчезают в гаремах богачей. Но все эти картины «бесконечного блаженства» проваливаются, ибо как только блаженство становится бесконечным, контраст перестает работать. Многие конвенции нашей литературы отражают условия, сейчас уже отошедшие к прошлому. Возьмем культ весны. В Средние Века весна означала нечто большее, чем ласточки и лесные цветы. Она означала свежие овощи, молоко и мясо после многих месяцев питания одной солониной в душных избах без окон. Народные песни о весне потому такие радостные, что было чему радоваться: ешьте и радуйтесь, и Небеса благодарите за год, веселья полный, мясо дешевое и девки милые, и парни бегают за ними весело, ох, как весело! Зима закончилась, и это замечательно. Традиция праздновать само Рождество, дохристианский праздник, скорее всего началось потому, что день веселья и питья и еды до отвала должен был отвлечь людей от невыносимой северной зимы.
Неспособность человечества представить себе счастье в ином виде, чем передышку либо от труда, либо от боли, ставит перед социалистами серьезную проблему. Диккенс смог описать бедную семью, которая на миг стала счастливой, уплетая жареного гуся; жители же совершенного общества неспособны чувствовать радость, и сами по себе несколько отвратительны. Но нас не интересует мир, описанный Диккенсом, или даже мир, который Диккенс мог описать. Цель социалистов не есть построение общества, в котором все хорошо по той причине, что добрые старики жертвуют индюшек. Что есть наша цель, если не общество, в котором «благотворительность» не нужна? Нас интересует мир, в котором как Скрудж со своими дивидендами, так и Крошка Тим со своим костным туберкулезом были бы немыслимы. Но значит ли это, что мы стремимся построить некую безболезненную, ненатруженную утопию? Рискуя несогласием с редколлегией газеты «Трибьюн», я заявляю: настоящая цель социализма не есть счастье. До сих пор счастье всегда было побочным продуктом, и вполне возможно, что так оно всегда и будет. Настоящая цель социализма есть человеческое братство. Это все чувствуют, но вслух произносят редко, или по крайней мере недостаточно часто. Люди отдают свою жизнь политической борьбе, добровольцами идут на смерть в гражданских войнах, переносят пытки в тайных застенках гестапо не ради построения синтетического рая с центральным отоплением, кондиционерами и электрическим освещением, а потому, что хотят создать мир, где люди друг друга любят, а не обжуливают и не убивают. Они хотят, чтобы это было первым шагом. Куда идти дальше, они не уверены, но попытки представить последствия подробно отвлекают от главного.
Социалисты должны предсказывать будущее, но только в общих чертах. Часто люди стремятся к чему-то такому, что они четко определить не могут. Например, сейчас мир объят войной, и стремится к миру. Но в мире никогда не было подлинного мира, разве что во времена благородных дикарей, если таковые когда-либо имели место. Мир хочет чего-то, что вроде бы может существовать, но точного определения ему дать не может. В это Рождество, тысячи людей будут истекать кровью в российских снегах, тонуть в ледяной воде, будут разорваны на куски снарядами в джунглях тихоокеанских островов; бездомные дети будут рыться в развалинах немецких городов в поисках съестного. Сделать так, чтобы все это исчезло, есть достойная цель. Но описать грядущий мир со всеми подробностями — задача совсем иная.
Почти что все создатели утопий напоминают человека, у которого болят зубы, и для которого счастье заключается в том, чтобы зубная боль прошла. Они хотят создать совершенное общество, бесконечно повторяя вещи, ценность которых временна. Более разумный путь действий состоит в принятии неких общих принципов, к которым человечество должно стремиться, а подробности лучше оставить на потом. Попытки вообразить совершенство не приводят ни к чему, кроме осознания собственной пустоты. К сожалению, это можно сказать даже про такого великого писателя, как Свифт, который с величайшим мастерством может содрать шкуру с епископа или с политика, но когда он пытается изобразить сверхчеловека, у читателя остается впечатление, противоположное намерениям писателя: что зловонные йэху подают бóльшие надежды, чем просвещенные гуигнгнмы.
_____
1) Прим. перев.: Опубликованном на Рождество 1843 года, то есть ровно за сто лет до этого эссе. [обратно]
2) Прим. перев.: Имеется в виду следующий отрывок из воспоминаний Крупской о Ленине: «в последний раз [Ленин] ходил в театр уже в 1922 г. смотреть «Сверчка на печи» Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сантиментальность Диккенса, а когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, — не выдержал Ильич, ушел с середины действия». [обратно]
3) Прим. перев.: Иной перевод: всегда есть солнце, всегда есть небо, всегда есть мама, всегда есть я — хотя, конечно, у Орвелла это было бы анахронизмом. [обратно]
В чековой книжке Орвелла записано, что 20-го декабря 1943 года газета «Трибьюн» в особом порядке заплатила ему 5 фунтов 5 шиллингов за статью из двух тысяч слов. Под именем Орвелла такую статью в этой газете найти не удалось, но по видимому, речь шла об эссе «Почему социалисты не верят в счастье», подписанном «Джон Фриман». Псевдоним «Фриман» наверняка понравился Орвеллу, и многое в этом эссе указывает на то, что его автор — Орвелл, например, упоминание связи Ленина с Диккенсом (тот факт, что умирающему Ленину читали «Рождественский гимн» Диккенса, также упоминается в эссе Орвелла о Диккенсе). «Настоящий» Джон Фриман, впоследствие редактор журнала «Нью Стэйтсмен», подтвердил, что он это эссе не писал. Неизвестно, почему Орвелл решил подписаться «Джон Фриман», но впоследствие этот псевдоним не использовал. Возможно, редакция «Трибьюн» не желала, чтобы литературный редактор газеты печатался на политических страницах. Возможно, это было условием особого платежа. Или же Орвелл просто хотел проверить, насколько откровенно ему дадут высказаться на страницах «Трибьюн». Эссе появилось в рождественском номере газеты, и в последующих номерах послужило предметом бурных споров. «Потерянное эссе» было включено в собрание сочинений писателя, и впервые напечатано в нем под именем Джорджа Орвелла.
____
Э-текст: Илья Винарский ilyavinarsky@hotmail.com
1943
КОНЕЦ
![[Обложка]](/gallery/books/img/EKSMO_thum.jpg)